ТАЙНА ФАНАГОРИИ
Тебя затягивает постепенно...
Первое впечатление – не впечатляет. Голо, жарко. Тягучие розовато-бурые степные волны, уходящие в дымку знойного летнего дня, цепь невысоких прибрежных холмов, переломанные стебли прошлогоднего бурьяна, стадо черных коров, задумчиво бредущих по брюхо в воде сквозь синеву залива, пыльные песчаные дороги… Юг, степь, Тамань. И палатки археологов под необъятным небом. Что за радость здесь жить? Работать, обливаясь потом и задыхаясь от липкой духоты, мыться в солёной морской воде, с отвращением перебираясь через мерно покачивающуюся у берега прелую кашу из водорослей, больно накалывая ноги о разбросанные по дну черепки древних кувшинов? Здесь горячей водой невозможно напиться, здесь на всех не хватает деревьев, чтобы вздремнуть в их тени после обеда… Но сюда едут – дети, студенты, профессора, академики, художники и архитекторы, биологи и геофизики, антропологи и водолазы, – едут десять, пятнадцать, тридцать пять лет подряд... Вот и наш воронежский отряд собирается уже в пятый сезон. Конечно, Фанагория – самый крупный античный город на территории нашей страны, здесь в семиметровой толще земли спрессованы полторы тысячи лет истории человечества: древние греки и дикие орды кочевников-гуннов, хазары, болгары, первые общины иудеев и христиан; здесь можно пройтись по каменной мостовой, которую топтали подошвы сандалий еще во время рождения Христа, посидеть на фундаменте дома, где скрывался от наемных убийц опальный византийский император Юстиниан II Ринотмет; здесь можно даже, если очень повезет, постоять на только что поднятом со дна моря пьедестале статуи боспорского царя Савромата II, выпить вина из блестящего черным лаком килика и примерить золотое колечко некой юной прекрасной гречанки… Всё это интересно, завлекательно, приманчиво. Но пленяет навсегда другое.
Раздолье, покой и вечная загадка немудреной, неяркой красоты. Да ведь об этом уже когда-то писали:
«И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…»
Только вместо колосьев здесь седая полынь и высохшие до треска ржавые метёлки конского щавеля, а вместо шмелей – скрипучие цикады. Днём они брызгами разлетаются из-под ног, стоит только свернуть с натоптанной тропинки в степное разнотравье, а с заходом солнца на разные лады заводят своё извечное негромкое треньканье. Некоторые, правда, безвременно гибнут в пасти нашего кота Васьки, которого от избытка любви к московскому начальнику на время экспедиции переименовывают в Кузю. У очаровательного ласкового котика на природе просыпаются первобытные охотничьи инстинкты, его воинственные прыжки по холмам пугают студентов, а его чёрная голова, внезапно появляющаяся у мирного вечернего стола, горящие в отблесках свечи глаза и огромные лапы незадачливой цикады, свисающие по обеим сторонам хищной кошачьей пасти, действительно, достойны лучшего фильма ужасов.
А цветы есть – буйные заросли лимонно-жёлтой дикой мальвы и сиреневые облака перекати-поле. Наверное, была и трава. Только я никогда её не застаю, потому что к августу она или скошенная лежит сеном под палатками, или выжжена солнцем, или вытоптана в пыль двумя сотнями резвых ног. Зато лазурь в изобилии – бездонное небо и живая, вечно изменчивая вода залива, то светлая и тихая в утреннем тумане, наливающаяся густой синевой к полудню, то пугающе бурная, с оттенками серебра и стали – в родившемся на стыке двух морей шквале ветра и дождя. И даже фургончик московского начальства до недавнего времени радовал глаз нежнейшим бирюзовым цветом. Но видно, кому-то надоело вечно слушать невинную детскую песенку про голубой вагон, и в прошлом году этот домик на колесах явился перед нами уже ярко-зелёным, компенсируя нехватку сочной растительности вокруг и знаменуя начало нового цветового периода в жизни Фанагорийской экспедиции. Теперь в единообразный колорит удачно вписываются и шеренга парадных палаток, выстроенная по ниточке вдоль центрального лагерного проспекта, и бочки, в которых тарахтящий маленький трактор несколько раз в день привозит нам воду из соседнего посёлка, и хранилища самых ценных находок: кувшинов, канфаров для вина, акварельных пелик, рельефных надгробий из песчаника, веретенообразных сосудиков для ароматических масел, пузатых амфор – их гигантский склад так похож на кладку яиц какого-нибудь отвратительного монстра из ещё одного леденящего душу триллера. Таким же зеленым – кто бы мог подумать? – только совсем уж ядовитого оттенка, оказался воняющий новизной полиэтиленовый навес для недавно приобретенной, уже третьей по счету, кухни. Это монументальное сооружение стало заметно даже с проходящей по верху холмов автомобильной дороги и немедленно вызвало нездоровый ажиотаж у курортников и местных жителей: не один раз к вящей ярости ревнителей порядка в лагере спускались к нам с холмов страждущие в надежде – не открылось ли на берегу залива новое летнее кафе?
Нам не надо кафе – у нас лучше. У нас самые ароматные борщи, кабачки в рагу, зубки чеснока в блюдечках, горки нарезанных ломтиками розовых кубанских помидор, компот из золотистой алычи – к концу августа все пять низкорослых колючих деревьев обобраны дочиста, и лишь шестое, на пятачке у начальства – по-прежнему усыпано ярко-оранжевыми огоньками. То ли робеют студенты туда соваться, то ли алыча на нём невкусная. У нас салфетки на столах, тазики дынь и арбузов на десерт, казачья охрана угощает варёными раками, а из лагеря подводников вместо позеленевших бронзовых монет, молочно-голубых стеклянных донцев от древних рюмок и мраморных архитектурных блоков приносят иногда мешок свежепойманных мидий… Тогда их жарят с солью на огромном противне, пока они не начнут с треском лопаться и приоткрывать свои створки, разливают по кружкам кисловатое вино, и казалось бы – столько не съесть, но к утру под столом в огромном чане остается лишь ворох пустых перламутровых раковин.
У нас, наконец, шашлык, и это – почти легенда. Подвиг, который начинается в шесть утра за неделю до намеченного пиршества специальным заказом мяса в единственной на весь Сенной посёлок лавчонке, обстоятельными переговорами – сколько требуется продукта и животное какого возраста и веса предпочтительнее. Продолжается он отчаянным сбором дров за тридевять земель, в прозрачной лесополосе из акаций, и выстругиванием шампуров из поломанных черенков лопат и строительных досок. Как ни пластай щепки потоньше, как ни обтачивай – все равно эти увесистые колья сподручнее было бы забивать в грудь особо кровожадным вампирам, чем нанизывать на них тщательно нарезанные, сочащиеся маринадом куски мяса. Апофеоз наступает в темноте, когда в клубах ароматного дыма наш главный мастер шашлычного дела, словно шаман, колдует над четырьмя десятками порций, пытаясь заставить их все зажариться одновременно…
Зной… Да, зной здесь не только в полдень. Солнце поливает землю жаром с утра и до вечера, лучи его насквозь прожигают мелкие воды залива, и ребята после работы идут купаться, громко ругаясь, что бородатый Посейдон опять забыл вытащить из воды кипятильник. Здесь до седины выгорают даже чёрные волосы, в палатках – баня, и вместо тщательно установленной с вечера свечки днём можно обнаружить лишь лужицу расплавленного воска. Но зато нет нигде, ни в пятисотлетних английских пабах, ни в темных подземельях Праги, пива вкуснее, чем только что привезённое из магазина холодное разливное «Губернское», выпитое прямо на раскопе, в тени засохшей глиняной бровки четырехметровой высоты или в прохладной глубине склепа, со дна которого уже сочится вода – докопались! Ну и что, что на работе, воронежцам можно, наш отряд трудится в две смены, изо дня в день четырежды отмеряя пыльный километр дороги, ведущей на восточный фанагорийский некрополь. Без улыбок, как зомби, с трудом очнувшись от послеобеденного сна, отправляются ребята на упорную битву с тяжелой вязкой глиной, каменными плитами, бездонными склепами, нависающими над головой стенками катакомб… И победа за нами, пусть и в самый последний день, но все склепы раскопаны, осушены, зачищены, находки горстями выгребли из грязи, тщательно нанесли на план и зарисовали; шеф, наконец, перестаёт кипятиться и изводить нас и себя, а что до Екатеринбурга, Славянска, Магнитогорска, Казани – так недоумение, сочувствие и насмешка в их глазах давно уже сменились молчаливым уважением: «Профессионалы!»
<\p>
И не знаю я большей прелести, чем, закончив работу, измаявшись от жары, томно распластаться в парном молоке залива, перебирая руками по дну, ползти, как большая черепаха, почти до самого берега, а потом, не вытираясь, пройти по узкой тропинке сквозь бурьян и чепыжи до лагеря, легонько вздрагивая от того, как щекочут тело стекающие по нему и мгновенно сохнущие капли. Или поскользнувшись на сливе, измазав спальник чернильным соком, протиснутся все же под заветное дерево на склоне холма и валяться там в сладкой дрёме, пока ветер не стряхнёт тебе на голову очередной созревший плод. Нет, на голых деревянных лавочках под навесом воронежской кухни (как же вы там спите, ребята?) наверное, всё же спокойнее.
А ещё здесь есть закаты. Солнце, медленно исчезая за тонкой полоской земли, разделяющей лазурь неба и моря, за виноградниками, где зреет новый урожай, за конусом уснувшего вулкана Куку-Оба, расцвечивает всё вокруг таким богатством золота, розовых, оранжевых, фиолетовых красок, что это не описать, и даже те, кто видел закаты в Фанагории сотни раз, смотрят вновь и вновь, на всех окрестных холмах, как сурки-байбаки у своих норок, стоят столбиками люди с фотоаппаратами, стремясь поймать, сохранить эту ускользающую красоту…
А море по ночам светится. Там к концу августа появляются какие-то особые рачки. В двухстах метрах от берега ты один, затерян в таинственном мире, окружен ласковой теплотой залива, запахом морских трав и мерцающей тьмой. Дрожат над головой звезды, переливаются отблески огней с противоположного берега, а зачерпнешь воды – и у тебя в руках пригоршня искр…
В Фанагории почти не разводят костров. И жaра, и света хватает и так.
Как только гаснут краски заката, студенты, предварительно совершив плодотворный набег на местный винзавод, обвесившись «Ласковыми сетями», «Коварством и любовью» и прихватив для полноты ощущений неизменного «Чёрного лекаря», безмолвными тенями перетекают на берег залива. Здесь, в свете луны и звёзд, можно вволю побеситься, покричать, попеть песни, надеясь, что даже самые залихватски взятые ноты не долетят до чуткого уха начальства, растворятся во тьме, или их заглушит прибрежное заведение под гордым именем «Штурвал», сердце и магнит всей локальной культурной жизни, врубающее по ночам свою музыкальную молотилку и щедро увеселяющее всю округу в радиусе пяти километров.
Веселитесь, ребята, пойте лучше и громче «Штурвала» – те, кто остался в лагере, не слушают вас. Стряхнув с себя пыль и заботы прожитого дня, сидя, лежа на раскинутом у подножия холма брезенте, загорелые усталые люди пьют вино, рассказывают истории, перебрасываются меткими остротами, хохочут, спорят, вспоминают, мечтают… Но вот всё понемногу смолкает: затихают разговоры, истощаются шутки, замирают звуки гитары и песен... Глядя в небо с падающими звёздами, вдыхая запах разогретой на солнце сухой травы и морскую прохладу, ты внемлешь лишь тишине и вечному скрипу цикад. И тогда совершается волшебство: уходят из души все тревоги и печали, всё суетное, мелкое, мнимое; над цепочкой прибрежных холмов встают очертания древнего города, и думается о чём-то смутно прекрасном. Может, о далёкой жизни, бурлившей здесь со всеми человеческими радостями и трагедиями в течение полутора тысяч лет. А может о том, что по-настоящему, до слёз, до боли в сердце драгоценны в этом мире лишь самые простые, бесхитростные вещи. Впрочем, и это уже когда-то сказано:
…Срок настанет – господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я все – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав…
И совсем не важно, что вместо полей здесь сухая колючая степь, а вместо колосьев качаются на ветру мальва, полынь и бурые метёлки конского щавеля…
Л.Ю.Гончарова